Итак, в середине XVI века Россия достигла и могущества и процветания, достаточно высокой общественной стабильности как следствия земских реформ, провела важные стратегические решения в отношении наследия Орды, вернула Волгу, нависала над Крымским ханством. Хочу напомнить, что еще Святослав проходил предгорьями Северного Кавказа, от Каспийского моря к Азовскому и даже Керченскому проливу, так как он, видимо, всё-таки брал Тмутаракань. А стоять в устье Волги означало в какой-то степени угрожать и турецкому влиянию на северном берегу Черного моря, прежде всего Крымскому ханству. На этом пути у нас был естественный союзник — малороссийские казаки, особенно их только что сложившаяся ударная группа — казаки запорожские.

То была мужская казачья республика, связанная тесно с остальным, домовитым казачеством. У казачества тогда был лидер, необычайно устраивавший всех и Москву — Дмитрий Байда, по происхождению блестящий аристократ, князь Дмитрий Байда-Вишневецкий. Его принимают в Москве, ему дарят пушки для Запорожского войска и Байда всерьез берется идти воевать Крым. Надо сказать, что возможностей для того тогда были значительно больше, чем в конце XVII — первой половине XVIII века, когда мы довольно безуспешно пытались разделаться с Крымским ханством и даже дважды, сперва под командованием фельдмаршала Ласси, а потом под командованием Миниха побывали в Крыму. Миних тогда сжег Бахчисарай на всякий случай, но удержаться там было совершенно невозможно. Регулярного боя с современной армией крымцы не принимали, а партизанские действия у себя, где они каждый камушек знали, вели безупречно. Причина неудач походов князя Василия Голицына в конце XVII века и Ласси и Миниха в 30-х годах XVIII века была в растянутости коммуникаций. Полуостров находился слишком далеко от операционных баз русских армий. А сидя прочно на Днепре, это сделать было намного удобнее и ближе. И казаки были ничуть не меньшими мастерами маневренной, иррегулярной войны, чем крымцы.

Всё было хорошо кроме одного. Нерешено было положение на Балтике. Выход в Балтику Россия имела через устье реки Нарвы, вполне судоходной в нижнем течении. Через Нарву и велась основная западноевропейская торговля, причем через Ливонский город Нарва. Когда-то это был русский город. Мы его основали, мы его построили. В древности он назывался Ругодив, но это было давно. Ливония была очень слабым государством. Со времен Иоанна III она платила нам Юрьевскую дань за пользованием городами Юрьев (Дерптом) и Ругодивом (Нарвой), безропотно принимала царский титул русского властителя, была довольно слабой изнутри. В середине XVI века, в эпоху реформации население ливонских городов становилось всё более протестантским. Протестантизмом в то время увлекаются и в Литве, казалось бы, такой незыблемо католической. Так вот, население становилось всё более реформатским, в то время как местное рыцарство, епископы, магистры оставались римо-католиками. Потому и в без того слабом государстве росла внутренняя напряженность. Конечно, ничего не стоило Ливонию завоевать и присоединить. Для такой могущественной державы как Россия наличие подданных католиков и протестантов проблемой бы не было.

Всё это так, но дело в другом. Кругом стояли другие могущественные державы: Литва, за спиной которой стояла Польша; Швеция, держава восходящего тогда могущества; всё еще очень сильная Дания; естественно, были свои интересы в Прибалтике у Ганзейского союза северогерманских городов. Когда вокруг слабого стоят трое сильных — а тут их было даже больше — дураком будет тот из сильных, кто первым обидит слабого. Естественно, против него объединятся все остальные сильные. И очень быстро!

Нарвской проблемой интересовался и Иван III. При нем напротив Нарвы, через реку на русской земле была построена мощнейшая крепость Ивангород. Так до сих пор друг против друга и стоят две хорошо сохранившиеся крепости. При правлении Избранной рады Ивангород был достроен и укреплен, и при нем на русском берегу устроена судовая пристань. Но иноземные купцы, преимущественно немецкие и голландские, не пошли к русским причалам, продолжая продавать товары в ливонской Нарве, в том числе и те товары, которые затем шли в Россию. То есть, мы постоянно несли заметные денежные потери на уплате пошлин. Иван был в бешенстве и требовал, чтобы ему подали Нарву на блюдечке. Причин для того у него не было, категорически не было. Дело всё в том, что много веков и даже тысяч лет существуют методы протекционистской политики, которая должна опираться на силу, но совершенно не требует применения силы. Она была детально разработана еще в Средние века. Можно было взвинтить пошлину на ввоз товаров из Нарвы в Ивангород через реку и втихомолку заплатить из казны компенсацию страдающим на этом деле русским купцам. Это ударило бы по кошельку, как иноземных мореплавателей, так и нарвских торговцев. И никуда бы они не делись, как миленькие поплыли бы к русской пристани. Можно было действовать еще мягче, можно было объявить торговлю через Ивангородскую пристань на три года беспошлинной. И они поплыли бы, потому что слишком выгодно, и привыкли бы. Можно было сочетать разные меры протекционизма. Так много кто делал. Таможенная война никуда не исчезла и сейчас в начале XXI века. И тогда ее умели вести.

Но Ивану нужно было сейчас, сию минуту. Обеспокоенные напряженной ситуацией с Нарвой, в Москву прибывают литовские послы. Литва не хочет войны. Здесь тоже никто не хочет войны кроме Ивана. И тогда царь идет на государственное преступление. Он провокационно развязывает войну. Дело всё в том, что он не мог начать войну. Ему необходим был для того боярский приговор. Но он прекрасно понимал, что приговора ему не видать как своих ушей, что боярская дума (аристократия) не санкционирует войну. Шел 1558 год, в середине XVI века можно было преодолеть сопротивление боярской думы. Надо было созвать земский собор. Но Иван имел все основания полагать, что земский собор (общенациональная демократия) тоже не даст санкцию. Тем более, что если в это дело ввязывается Литва, то пришлось бы воевать со своими братьями православными. И тут он тоже не получил бы поддержки. И тогда это был бы уже конец. Если бы был приговор земского собора, деваться ему было бы некуда надолго. Поэтому тайком под Нарву отправляется Алексей Басманов, будущий военный руководитель опричнины, приближенный Ивана с начала взятия Казани, где он отличился, и с отрядом всего пятьсот воинов Нарву занимает. Маленькая красивая военная операция. Проведя эту безобразную операцию, Иван ввязал нас в войну, которая продлилась двадцать пять лет, четверть века, которую мы с треском проиграли, потеряв выход к Балтийскому морю, потеряв Ивангород и другие важнейшие крепости запада.

Вот и зададимся вопросом: не совершил ли первый раз царь Иван IV государственную измену? Мы сегодня будет коллекционировать совершенные им уголовные преступления. Только ли потому Иван начала войну, что ему нужна была Нарва? Надо сказать, что он был человеком совершенно незаурядных способностей. И потому можно сделать другое предположение, что он развязал эту войну для того, чтобы развязать себе руки на пути к тираническому образу правления. Так поступал не первый тиран, и даже не первый властный правитель в мировой истории. И не последний. Всё очень просто. В дни войны внимание общества приковано не к тому, как достойно или недостойно ведет себя монарх. Внимание общества приковано к врагу. Приведу вам цитату из совершенно другой эпохи: «Даже самая пламенная любовь к свободе необходимо уступает перед соображениями национальной безопасности». Это написал не Гитлер, не Сталин, не Мао Цзэдун. Это написал Александр Гамильтон, один из отцов американской конституции, человек весьма либеральный. И Гамильтон прав. Да это и так известно. Война действительно развязала руки начинающему тирану. Прежде всего, он удалил людей, которые ему мешали. У него появилось законное основание удалить всех. Дело всё в том, что, конечно, и в России XV-XVI века у государственных людей была определенная специализация. То есть, про одного было известно, что он полководец, про другого, что он может посоветовать нечто в хозяйственной деятельности или по части финансов, а третий — выдающийся дипломат. Это знали, но это не было зафиксировано в конкретных должностях. Все бояре были боярами, а все окольничьи — окольничими. Это второй чин в иерархии. Их можно было послать на войну, что было делом каждого аристократа. Вот на войну всех и услали, чтобы были подальше и не мешали. Начались и первые репрессии, пока осторожные, вялые, затронувшие немного людей, а только единицы. Иван как бы пробовал общество на прочность. Впрочем, это не помешало ему загнать в гроб Алексея Адашева. Его направили нарядчиком, то есть начальником артиллерии, в Ливонию к малозаметному, хоть и родовитому воеводе Дмитрию Хилкову. Но Хилков на основании тайных распоряжений Ивана отказался его принять, поставив тем самым знаменитого Адашева в нелепое положение. Адашев мог топнуть ножкой, ведь у него был думный чин, а у Хилкова думного чина не было. Но он растерялся, оказался не у дел. Этим воспользовался Иван и распорядился начать следствие по якобы бывшим преступлениям Адашева. Адашев с горя помер, возможно, от сердечного приступа, сейчас точно не скажешь. Одним лишним человеком стало меньше.

Затем Иван начал следствие по видному воеводе, бывшему коменданту одной из крепостей в Ливонии, князю Андрею Курбскому. Были арестованы и некоторые его родственники. Прекрасно понимая, что его ждет, Курбский бежал. Курбского принято со стародавних времен обвинять в измене. Так как долг каждого историка защищать невинно обвиненных, если это произошло в другие исторические эпохи, сделаю это и я. Первое. Каждый человек имеет право спасать свою жизнь, ни с кем особенно при этом не считаясь, ну только с жизнями других людей. Следовательно, право на эмиграцию в условиях войны оправдано, если тебе угрожает опасность от твоего собственного начальства, и как измена рассматриваться не может. Второе. Курбский не совершил предательства. Ведь как комендант крепости он мог сдать ее литовцам. Он того не сделал. Он выбрался из крепости и исчез. Третье. Оказавшись на литовской службе, где он был принят с восторгом, он даже был назначен гомельским воеводой, ему даже были пожалованы вотчины. Ну, еще бы, столь знатный аристократ приехал, такой подрыв престижа Ивана! Так вот, Курбский не вступил непосредственно, немедленно на военную службу, не стал таким образом проливать русскую кровь своими руками. Впоследствии он, правда, вступит на военную службу, но уже тогда, когда начнется опричнина, а в опричнину кто угодно, даже самый пламенный патриот должен был желать Ивану поражения. Надо сказать, что если считать каждого эмигранта изменником, то тогда надо на памятнике первопечатнику дьякону Ивану Федорову написать: «Изменник». Он тогда же эмигрировал из Москвы и в Литве активно сотрудничал с Курбским в деле издания русских книг. Основал там после московской по крайней мере еще две типографии. Кстати, сам Курбский был противником объединения Литвы с Польшей и всю оставшуюся жизнь, будучи теперь уже боярином литовским, магнатом, боролся за православие, открывал школы, способствовал русскому книгоиздательству. Так что мы должны вспоминать его с глубокой признательностью.

Но вернемся к нашим событиям. Война велась с переменным успехом. И когда наступило очередное ненадежное, изменчивое затишье, Ивану устроили настоящую демонстрацию К нему явилась практически вся дума и еще целый ряд видных должностных лиц государства и армии с челобитьем, прося восстановить принятые у русских нормы правления, восстановить былой порядок в государстве. Это не была форма прямого разрыва, так как сохранилась приличная форма: боярство побило челом, прося государя о том-то и о том-то. Но Иван нисколько не обманулся. Он прекрасно понимал, что когда тебе кланяются высшие руководители страны и армии, тебе угрожает серьезная опасность. Он испугался смертельно, было чего пугаться. Но как было еще в начале 1970-ых годов блестяще исследовано академиком Лихачевым, Иван был выдающийся комедиант и комедиограф. И он разыграл самую, может быть, опасную и самую большую карту в своей жизни — он бежал. Вы это всё помните. Он бежал в Александрову слободу. 1564 год. Он бежал ночью, тайно, вывезя из Кремля часть казны и несколько наиболее почитаемых, в том числе и чудотворных икон. Знал, что захватить в залог. Кстати, негласный вывоз казны — это казнокрадство, за такое преступление возможна и смертная казнь. А что касается увоза икон, то вообще никто и никогда не предусматривал, что царь может распоряжаться иконами по собственному усмотрению, ибо они принадлежат всему русскому церковному народу. Увоз икон есть святотатство. За это полагалась смертная казнь даже при святом Владимире в XI веке. Как уже говорил, буду сегодня старательно для вас коллекционировать преступления Ивана IV.

Удалившись на безопасное расстояние, Иван пишет два письма: одно боярской думе (аристократии) с обвинением в том, что они хотят его смерти и что он, спасая свою жизнь, уходит от царства, тем самым формально подписав свое отречение, а другое письмо — посадским людям (городской демократии), что он от царства уходит, боясь смерти от рук бояр. Второе письмо было явной провокацией. Иван не забыл посадским заметить, что только бояре — изменники, а на посадских он никакого зла не держит. Иван рассчитывал на антибоярский бунт в Москве. Бунта он не получил. Но, понятное дело, Москва волновалась. В этих условиях, обсудив ситуацию, дума посылает митрополита со свитой, с посольством просить Ивана вернуться. Тут можно упрекнуть думцев, прежде всего такого видного как конюший боярин Иван Петрович Череднин, в том, что они не разгадали Ивана до конца. Но понять их можно. Принять отречение можно очень легко, когда формальный повод дал сам царь. Грамота ведь есть. Но кому царствовать? Совсем юный сын Иван, которого отец впоследствии убил, был человеком самым скверным, и его в цари никто не хотел. Федор был малолетним (небольшой пробел в звукозаписи) Можно, конечно, было вспомнить — почему я говорю, что это ошибка — про сомнительное рождение самого царя Ивана во втором браке его отца после заведомо незаконного развода. Но ведь Ивана IV всё таки венчали на царство, и он уже много лет царствовал, почти семнадцать. Это могло вызвать внутренние нестроения, а война-то продолжается. Он был защищен войной, хотя он понимал, что он сделал. Он понимал, что никто его не спасет, если в ответ дума вынесет решение, например, в таком духе: «Скорбим, государь, все слезами изошли, что покинул нас. Ну, раз уж покинул, определяем тебе жить в таком-то городе». Дело будет сделано, и никто не поможет. Никакие войска не выполнят твоего приказа. Всё, сам отрекся. И отречение подтверждено думой. До свидания. Можно было пойти и на такой шаг, как передать наследие другой линии того же Московского великокняжеского дома, Старицкой линии, Владимиру Андреевичу.

Иван ставит посольству следующие условия. Он оставляет всю земщину, всю землю русскую в управление думы, а себе выговаривает за то, что он царь, «опричнину». «Опричь» значит «кроме». Термин не новый. «Опричниной» называлась вдовья часть. Та часть земли, которая отводилась вдове, например, великой княжне в пожизненное пользование, но должна вернуться после ее кончины обратно в великокняжеские владения. Разумеется, это не только великокняжеская, а любая вдовья доля. То, что дается вдове в содержание, если она не ищет второго брака. Или то, что не может отчуждаться и передаваться по наследству, а должно вернуться обратно. Термин был всем понятным. Он хочет только немного в личное владение, тем более, что был и малый соблазн для думы: он же передавал думе управление земскими учреждениями. Надо сказать, что это была блестящая задумка Ивана IV. Что же он получил? Он получил войска, земли, города, даже монастыри, изъятые из государственного управления, из государственного обихода. Он получил «государство в государстве».

Опричниной занимались много. Не буду всех перечислять. Длительное время пытались доказать, что установление опричнины было борьбой с возможностью рецидива сепаратизма, с «феодальной раздробленностью». Но уже работы академика Степана Борисовича Веселовского, работы профессора Зимина, профессора Скрынникова, профессора Кобрина доказали неопровержимо, что носителей идей сепаратизма в России не было. Их почти не было уже при Иване III, с тех пор как всю титулованную знать связали в одной боярской думе. У бояр были общие интересы. И русскому боярству даже хозяйственно была выгодна единая Россия, а не ее ошметки.

Пытались доказать и другое, что опричнина была своего рода дальнейшей борьбой за расширение социальной базы правящего слоя. Вы помните, я приводил вам эту проблему. То есть, что это была борьба с боярством с опорой на дворянство. И это неверно, потому что исследования синодика опальных, то есть поминального списка жертв опричнины, проделанное детально Степаном Борисовичем Веселовским, показывает, что только в первый год опричнины был некоторый перевес в процентном отношении в пользу боярства в основном за счет большого погрома, который Иван учинил разветвленному и могущественному, в том числе и в хозяйственном отношении, клану Ярославских князей. А вообще они страдали все поровну. Процент пострадавших крестьян от общего количества крестьян такой же, как и процент пострадавших бояр от общего количества бояр. Кроме того, рядовое боярство, провинциальные дети боярские, от опричнины только проигрывало, ведь в опричнину вписывались нужные Ивану люди, готовые принять его условия. Их собирали вместе в новых поместьях, а старых помещиков выгоняли в другие поместья. Постоянные переезды, смены поместий были убыточны. Рядовые дворяне ничего от того не выигрывали. Заметим, кстати, что титулованных знатных в опричнине оказалось не так уж и мало. Мерзавцы среди аристократов встречаются так же, как и среди холопов. И знатных опричников мы знаем. И Василий Шуйский, ни много ни мало будущий царь, когда о том уже забудут, побывал в опричнине. Всё это не проходит. Никакого социально-политического смысла в опричнине как этапе в создании России найти не удается.

Тогда что же такое опричнина и зачем она? Опричнина есть аппарат личной власти тирана. Причем созданный, по-видимому, впервые в истории. Иван далеко не первый тиран в мировой истории. Тиранов в истории хватало, но у нас их было довольно мало. Иван был первым. И до послереволюционной истории у нас будет только еще один тиран — Петр I. Это довольно скромно по мировым масштабам. Это вам не Италия, которая знает многие десятки тиранов в своей истории. Иван был не первым тираном, но первым, кто догадался о необходимости аппарата личной власти. Предыдущие тираны пользовались аппаратом государственной власти, а опричнина Ивана была совершенно автономна. Она была вне государства, она была самообеспечена благодаря опричным землям и городам. Потому Иван обладал колоссальными ресурсами давления на своих подданных, что и делал. Подробнейшие описания опричных зверств можно найти в издававшейся огромными тиражами книжке Скрынникова «Иван Грозный» и в более удачной, но, к сожаленью, не имевшей таких тиражей книжке Кобрина с тем же названием. Можно взять исторический роман Константина Бадигина «Корсары Ивана Грозного». В какой-то степени представление об опричнине дает великий, прежде всего по нравственности своей, исторический роман Алексея Толстого «Князь Серебряный». Потому ради Пасхальной радости о зверствах не будем.

Насмотревшись на все эти мерзости, безумства, чудовищные кровопролития, старый и слабый, но, безусловно, глубоко порядочный митрополит Афанасий покинул кафедру и уехал в свой родной монастырь. Надо было избирать нового митрополита. Первым кандидатом на место нового митрополита был, несомненно, казанский архиепископ Герман, третий святитель Казанский. Но, приехав, он тут же потребовал упразднения опричнины. Иван в бешенстве выслал его из Москвы, заявив, что «ты еще и шапки не надел, а уже чего-то от меня требуешь». Герман митрополитом не стал. Курбский обвинил Ивана в его убийстве. Скрынников утверждает, что это ошибка, что Герман умер в монастыре в эпидемию. Но в любом случае он не вернулся на Казанскую кафедру, на которой прославился как святитель. Следовательно, добавим Ивану еще одно преступленьице — самовольный арест и удаление епископа.

Вспомним о человеке, который был довольно хорошо известен. Он покинул Москву в дни боярских междоусобиц после смерти Елены Глинской. Это был видный молодой боярин Федор Колычев. Он покинул службу, покинул Москву, ушел далеко на север, год прожил в крестьянской семье, возможно, скрывая свое происхождение, так сказать, привыкая к простой крестьянской жизни. А после того принял пострижение в Соловецком монастыре. Это игумен, а затем святитель и священномученик Филипп. Житие Филиппа должен знать каждый порядочный русский человек. Он был выдающимся монахом и выдающимся игуменом. Именно при нем связали проточными каналами озера с питьевой водой и наполнили под стенами монастыря единственное искусственное озеро на Соловках. При нем были построены первые каменные здания: Преображенский и Успенский соборы, трапезная палата с хозяйственными помещениями.

Что делается в Москве, он знал довольно хорошо. У него был собеседник, который мог ему многое рассказать, больше, чем кто-либо, ибо после разрыва со своим неудачным воспитанником именно в Соловецкий монастырь удалился священник Сильвестр, друг и покровитель Адашева, где и дожил свой век. Нетрудно догадаться, что бывший Благовещенский священник и бывший боярский отпрыск, ставший игуменом, два замечательных священнослужителя встречались и беседовали не раз. Да и служили вместе не раз. Сильвестр ушел туда уже священником.

Филипп приезжает в Москву, но условия ставит те же самые. Нетрудно догадаться, что Ивану и это не понравилось, но ничего нельзя было поделать. Иван теперь боялся делать резкие движения. Почему? Очень просто. Еще до избрания Германа в Москву на собор были вызваны архиереи. В русской традиции освященный собор составляли не только архиереи, но и настоятели наиболее уважаемых монастырей: Троице-Сергиева, Спасо-Евфимиева в Суздале, Юрьева в Новгороде и других. В этих условиях Иван имел основания опасаться, что он не сможет не только выслать Филиппа, а Филиппа ему просто поставят через голову. Потому с Филиппом начинаются переговоры. Он посылает к Филиппу приближенных. Филиппа уговаривают вполне в соответствии с нормами отношений церкви и государства, по православному. Филиппа убеждают не вмешиваться в царские дела, в царский обиход, в дела государевы. «Ты же можешь заступаться за кого угодно. Вот это — дело архиерейское. Вот и заступайся. А как управлять государством, оставь государю». Примерно в таком ключе. В итоге получено согласие Филиппа. Иван пообещал казни прекратить и людей не мучить. И какое-то время, несколько недель, он свое обещание выполнял. Видимо, за это время архиереи поразъехались. Путь тогда у них был долгий до епархий. У них больше дел у себя на кафедрах. И Иван вернулся к той же самой репрессивной практике. Но не с тем человеком связался тиран. Филипп не только имел право, он считал, что печаловаться, то есть заступаться, есть его долг. И он ходил заступаться за каждого, кто бы ни попадал под Иванов террор, боярин или последний холоп.

Сложилась трагикомическая ситуация. Царь прятался от митрополита. Под любым предлогом его не пускали в царские покои. Не пустить нельзя, это невежливо, ведь глава церкви всё-таки. Потому придумывали, что царь от всех заперся и уединенно молится, что царю нездоровится, и он спит, ну и так далее. Потеряв возможность встречаться с царем, Филипп воспользовался тем, где прятаться от него было некуда. Он всё равно встречался с царем каждое воскресное утро в Успенском соборе. Не ходить в собор нельзя. Это не принято. Когда царь в Москве, народ видит его на воскресном богослужении в главном соборном храме. Разойтись в храме с митрополитом тоже не очень возможно. Кончилось это известным эпизодом. Царь явился со своими ряжеными, а вы знаете, что опричники как униформу носили обычно псевдомонашескую одежду. Царь был в монашеском, опричники были в монашеском. Они вваливаются в Успенский собор. А помните, где митрополичье место? Как и царское место, внутри собора у столба. Если митрополит сам совершает евхаристию, он стоит в алтаре перед святым престолом, а если просто присутствует на богослужении, то находится на митрополичьем месте. И у царя тоже есть такое место. Царь, молча, подошел и попросил благословенья. Филипп не оборачивался, продолжая следить за богослужением. Тогда один из опричников напомнил: «Владыка святейший, православный царь смиренно ждет твоего благословенья». «Благословляют добрых на доброе», ответил святитель. «Молчи и благослови!», рявкнул Иван. «Мы здесь совершаем бескровную жертву», ответил Филипп, «а за алтарями льется кровь бесчисленных жертв невинных». И вроде бы Филипп поднял Евангелие вот так и руку на него положил. Это была безмолвная угроза. Иван ее понял: а вот сейчас прозвучит отлучение. И неизвестно, чем это кончится. Во всяком случае, он поспешно ретировался вместе с опричниками.

Ситуацию надо было срочно развязывать. Потому срочно собрали собор, чтобы осудить Филиппа. Интересно, что никак не могли рассчитывать на то, что удастся даже псевдосудилищем осудить за преступления несуществующие по кафедре митрополита. Потому обвинение было составлено за преступления в качестве игумена. Для того нашли пару предателей, которым пообещали соответствующие церковные вознаграждения, пару соловецких монахов, согласившихся дать показания на своего бывшего настоятеля. То был псевдособор, удалось собрать только двух архиереев, а это противоканонично. Вообще по правилу вселенского собора, принятого вселенской церковью, епископа могут судить только двенадцать епископов. Причем, из двух архиереев Рязанский всё равно защищал Филиппа. Потом он был убит. В этом безобразии согласился участвовать Новгородский епископ Пимен. Потом он за это поплатится низложением, позорным низложением во время новгородского погрома. Но, в общем, собор никак не пролезает ни в какие уши, не то что в игольные.

Филипп решение собора не признал и служил очередную обедню в Успенском соборе. В собор ворвались опричники, прокричали судебный приговор, сорвали облаченья с митрополита, бросили его в простые сани и увезли сначала в один из московских монастырей, а затем очень быстро подальше в Тверской Отроч монастырь, где святитель и был убит. Главным палачом опричнины был Малюта, собственно Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский, заметьте, тоже не безродный негодяй, хоть и потерявший княжеский титул, но вполне знатного происхождения. Допустить, что Малюта убил даже низложенного митрополита по собственной воле, не соотнеся это с прямыми указаниями Ивана, я не могу так же точно, как мне затруднительно поверить, что людей убивал и мучил Берия, а «добрый товарищ» Сталин про это ничего не знал. Да если бы недобрый Лаврентий Павлович убил бы только одного человека, не согласовав это с Иосифом Виссарионовичем, то следующей жертвой был бы он сам. Потому так не бывает. Документа с подписью у нас нет, но никто тогда уже не сомневался, что незаконно низложенный митрополит был убит по воле тирана.

Мы стесняемся называть Филиппа священномучеником, что я считаю околоцерковным лицемерием: Гермогена считают священномучеником, потому что его замучили поляки, а Филиппа нет, потому что его замучили наши. После трагической гибели святителя Филиппа, а правильнее священномученика Филиппа, самые достойные представители духовенства Ивана откровенно боялись. И других заступников за погибающих людей не нашлось. Более того, даже когда Иван заключил четвертый брак, отлучить его явно не решились, но так как архиереи всё-таки были совестливые, то нашли дипломатический обход, его вроде бы не отлучили, но объявили «оглашенным». Потому после возгласа дьякона «оглашенные зыдите» (некрещёные уйдите) Иван удалялся в свою келью. И не подлежит сомненью, что он после того не причащался. А успели ли его причастить перед смертью, сообщается невнятно. Но это не помешало ему жениться в пятый, шестой и седьмой раз.

Иван панически боялся своих подданных. Он строит мощнейшие укрепления в Александровой слободе и в Вологде. Когда он приехал смотреть строительство Вологодского кремля и достройку Софийского собора, на него с кровли собора вдруг свалилась черепица, прямо на голову, что примечательно. Но его, к сожаленью, шапка спасла. Царь так перепугался, что бежал из Вологды, а все работы там были брошены. И Софийский собор был освящен только при Федоре Ивановиче. Он укреплялся везде. Он очень тяжело пережил свое первое бегство в Александрову слободу и игру вокруг этого. Ему было тогда 32 года. Он был молодой, рослый, физически сильный и, наверняка, внешне довольно интересный. Интересными были и Иван III, и Василий III. Отличала их, московских Даниловичей, одна физическая черта — «покляпый» нос. Он свисал чуть-чуть. Ну, есть же, например, нижняя губа Габсбургов, есть же нос Бурбонов. Это черты породы, которые вошли в историю. Вернулся этот, повторяю, молодой, красивый, сильный мужчина, постарев сразу более, чем на десять лет, а может и на двадцать, с вылезшими волосами и трясущейся головой. И таким он оставался до гробовой доски. Бог в шельму метит…

В 1570 году, под закат чудовищных опричных безобразий (русский термин «безобразие» означает то, что не имеет образа, а еще глубже то, на чем нет образа божия) еще последовал и финал — Новгородский разгром. Иван собрал опричные войска и двинулся походом на Новгород, предполагая в новгородцах измену. По крайней мере, так было объявлено. Не понятно, как Новгород мог изменить. Он был довольно удален от линии военных действий. Впрочем, вероятно, измена была везде, потому что по дороге Иван задерживался, хотя и ненадолго, ведь он торопился, в Клину, в Твери, в Торжке. И везде были казни…

Патриаршее подворье в Сокольниках, Москва, 27.04.2004. Отекстовка: Сергей Пилипенко, август 2012.

(расшифровка звукозаписи лекции)